Время ближайшей трансляции будет скоро объявлено

Борис Пастернак

(29.1.1890, Москва — 30.5.1960, Переделкино)

Я рос.
Меня, как Ганимеда
Несли ненастья, сны несли?
И расточительные беды
Приподнимали от земли

Борис Пастернак родился 29 января (по старому 10 февраля) 1890 года. Детство его было детством избранника судьбы, царским подарком жизни, словно звезды сговорились сойтись и дать одному человеку все: дар, условия, окружение, способность и силу воспринять и художественно воспользоваться предложенным исходным богатством. Он рос под звуки материнского рояля, наблюдая ее, склоненную над клавишами, отца у мольберта, рос в атмосфере высокой культуры жизни, быта, занятий, отношения к миру, внутри творческого, созидательного начала, как неотъемлемой и неизбежной части обихода. Домашний круг Пастернаков состоял из первоклассных и прославленных музыкантов, писателей, художников, посещение галерей, театров, концертов было лишь легким пространственным расширением привычного уклада. В дом приходили Левитан, Николай Ге, Валентин Серов, Коровин, Поленов, приезжали Рильке и Толстой, Ключевский позировал отцу, Леониду Осиповичу, а юный Борис должен был в это время занимать его беседой (для освобождения мимики). Творчество было на равных с дисциплиной в быту, и все это, дарованное ему от рождения, придавая свободе полетов подростковой фантазии силу и строй, растило его художником неизбежно.
Кроме дома был еще мир внешний, уличный, о котором он напишет в пронзительной автобиографической прозе, открывая щемящую боль и радость первых, в сущности младенческих восприятий. Сады, калитки, парк, мокрые листья, витрины, гомон казарм, извозчиков, пестрящая неустроенность, нищие и странницы, с которыми вступала в беседу няня, эти первые встречи с миром действительности предельно рано и навсегда заронили в ребенке два чувства: испуг и восторг. А в соединении — удивительно — всепоглощающее и захватывающее — чувство бесконечной «пугающей до замирания» жалости. К женщине, к родителям, чувство, вызывающее желание жертвовать, сострадать, совершать прекрасное, светлое. Эта жалость, особенная острая принадлежность, сопричастность всему, чувство вины и восхищения, остались в Пастернаке навсегда, на всю жизнь.
«Почва и судьба» уже дышали в нем, искусству предстояло начаться.



И надо оставлять пробелы
В судьбе, а не среди бумаг,
Места и главы жизни целой
Отчеркивая на полях.

Первым таким отчеркиванием стал вечер, когда он, четырехлетний, проснулся в слезах, разбуженный встревожившей и показавшейся ему зовом на помощь, музыкой. В сладостной муке слез он был вынесен в гостиную, и увидел бывшего в тот день гостем Пастернаков Льва Толстого. «Отчего же я плакал так и так памятно мне мое страдание?», — пишет он - «Эта ночь межевою вехой пролегла между беспамятностью младенчества и моим дальнейшим детством. С нее пришла в действие моя память, и заработало сознание, отныне без больших перерывов и провалов, как у взрослого». Пастернак никогда не отделял детство от всей жизни, напротив — видел его самой важной частью жизни, называя «авансценой в виденном, только местом наибольшего сосредоточения всей драмы, в основном однородной». Детство он считал пророчеством, конспектом судьбы, источником. И это событие он отчеркнул на полях своей жизни, как ее сознательное начало, как первый «сердца перехват» — острый душевный контакт с миром и начало его «пониманья дивного», если видеть мир глазами поэта — как творение, произведение, угадывая авторский замысел.



Скрябин. 
О, куда мне бежать
От шагов моего божества!

Борис Пастернак, разно одаренный, мог стать и художником, и музыкантом, и впоследствии философом. И живопись и музыка требовали, конечно, полной отдачи, и выбор был сделан в пользу музыки, причем не исполнительского пути в ней, но авторского.
Скрябин был его кумиром. В 13 лет случайно услышанная работа композитора над Третьей симфонией, и потом личное знакомство с ним потрясли Пастернака и привели его к шестилетнему погружению в мир музыки, всепоглощающим занятиям композицией.
В тот же год 6 августа было еще одно событие, отчеркнутое на полях его жизни: он упал с лошади под копыта скачущего табуна и чудом уцелел. Об этом дне, проведенном между бредом и явью, Пастернак пишет: «В сознании проносились трехдольные синкопированные ритмы галопа и падения? отныне ритм будет событием, и обратно — события станут ритмами; мелодия же, тональность и гармония — обстановкою и веществом события. Еще накануне я не представлял себе вкуса творчества. Пробуждение в ортопедических путах принесло с собой новое: способность распоряжаться непрошенным, начинять собою то, что до сих пор приходило без начала и при первом обнаружении стояло уже тут, как природа». До этого были произведения в их целостности и восприятии, отныне — начало творчества. Музыка поглотила его.



И манит страсть к разрывам

Шесть лет плодотворных, успешных, счастливых занятий музыкой и вот кульминация — трепет перед показом сочинений своему божеству и - счастливый исход — Скрябин одобрил его произведения, благословил на будущее композитора. И вот — на пике совершившегося, на взлете окрыленности и благодарности, в этот самый вечер — «таял и надламывался мир, еще накануне казавшийся навсегда прирожденным».
«Музыку я вырвал вон из себя, как расстаются с самым драгоценным», — напишет о своем разрыве с музыкой Пастернак, в разное время приводя разные тому причины. Несовершенство слуха и искусства игры, неудовлетворенность достигнутым, преследующая его. Снова пробел на полях биографии. Но уже была литература, первые опыты 1909 года, совпавшие с приближением разрыва с музыкой, увлечение Белым и Блоком. Легче всего полагать, что требовательность пробуждения главного дара отмела прежние пути. Отмела и философию, которой он занялся в это время, слушал лекции знаменитых философов, например Г. Г. Шпета, поступил на историко-филологический факультет университета, уехал изучать основы европейской философии в Марбург, и, наконец, не вынес нетворческую безучастность марбургских учеников и собственное воздержание от искусства.
Разносторонняя одаренность Пастернака, безмерно расширившая его возможности, обернулась мучительным поиском единственного пути и предназначения. Череда отказов от избранного промежуточного, наблюдение совершенных служителей музыки и живописи, и даже философии, сравнение себя с ними и самоуничижение, долгое воздержание от слова в жертву звуку, обрекшее его на оригинальность, по его собственному выражению «как иное увечье обрекает на акробатику», привело к тому, что родился поэт, возможно, самый великий в ХХ веке.

Пастернак вошел в круги московских литераторов, сошелся с символистами и футуристами, но в целом всегда был независим от литературных течений. 
Его первые стихи были опубликованы в 1913 году, в 1916 вышел сборник «Поверх барьеров». Зиму этого года Пастернак провел на Урале, приняв приглашение поработать в конторе управляющего химическими заводами Б. Збарского.
В 1921 году родители и сёстры Пастернака покинули советскую Россию и обосновались в Берлине. Пастернак находился в тесной переписке и с ними, и с другими русскими эмигрантами, в их числе с Мариной Цветаевой, а через неё — с Рильке. Половину 1922 и зиму 1932 года он гостил у родителей в Берлине, в 1922 же году вышла его книга «Сестра моя — жизнь», в 20-е годы он создает сборник «Темы и вариации» (1923), роман в стихах «Спекторский» (1925), цикл «Высокая болезнь», поэмы «Девятьсот пятый год» и «Лейтенант Шмидт». В 1928 году Пастернак обращается к прозе. В автобиографических заметках «Охранная грамота» изложены его взгляды на искусство и творчество.
К середине тридцатых годов отношение властей к Пастернаку ухудшается, ему приписывают «отрешённость от жизни», «мировоззрение, не соответствующее эпохе», требуют тематического и идейного перевоплощения. Это приводит к его отчуждению от официальной литературы. В стихах звучит больше личного и трагического. Он занимается прозой и переводами, которые в 40-х годах становятся основным источником его заработка. В это время Пастернак создал свои классические переводы трагедий Шекспира, «Фауста» Гёте, «Марии Стюарт» Шиллера.
В эти страшные годы Пастернак вел себя неосмотрительно и даже вызывающе безупречно. Он заступился за арестованных мужа и сына Ахматовой, открыто посещал дома репрессированных, в 1937 году проявил огромное гражданское мужество — отказался подписать письмо с одобрением расстрела Тухачевского.
«Душа моя печальница о всех в кругу моем, ты стала усыпальницей замученных живьем?», — писал он и, конечно, у него было желание полно излить свою душу, рассказав о гибели русской интеллигенции и оплакав ее.



Я весь мир заставил плакать
Над красой земли моей.

Роман «Доктор Живаго», вершину, по его собственной оценке его прозаического творчества, Пастернак писал с 1945 по 1955 год. Его труд вылился в эпическое полотно жизни и гибели русской интеллигенции в ужасе социальных взрывов и обрушении всех укладов и понятий. Роман этот, безусловно, поэтический, глубоко и точно касается сокровенных вопросов человеческого бытия — тайн жизни и смерти, христианской религии, истории. Советской средой он был встречен резко негативно, как антисоветский, каковым, конечно же, и был. В публикации отказали.
Роман напечатали в Италии, потом в Англии, потом во множестве других стран.
Публикация на Западе вызвала небывалую по масштабу травлю Пастернака в советской печати, исключение его из Союза писателей, угрозы и оскорбления в его адрес со страниц газет, на собраниях трудящихся. Союз писателей требовал высылки Пастернака из страны и лишения его гражданства. Среди литераторов, жаждавших этих мер, были: Ошанин, Слуцкий, Баруздин, Полевой и другие. 
В 1958 году кандидатура Пастернака, и прежде выдвигавшаяся на соискание Нобелевской премии по литературе, была снова предложена Альбером Камю, лауреатом 1957 года. Пастернак стал вторым писателем из России (после Бунина) удостоенным этой награды «За значительные достижения в современной лирической поэзии, а также за продолжение традиций великого русского эпического романа».
Присуждение премии спровоцировало советскую пропаганду усилить угрозы и травлю.

30 мая 1960 года Борис Леонидович Пастернак умер. Сотни людей пришли 2 июня проститься с поэтом. Назвать его смерть естественной нельзя. Конечно, ускорили смерть поэта своей неуемной, на всю страну развернутой яростной травлей. И извели.


Он жил на даче в Переделкино, возделывал сад, огород, гулял, смотрел на поле, на «соседний лес, дома поселка»? В ХХ веке, переполненном лозунгами, воплями и трибунами, он писал, про розмарин и розы, про сад, дождь, про поезда. Он ничего никогда никому не навязывал, не декларировал, да и не декламировал, читал свои стихи восхитительно монотонно. Он всю жизнь разбивал свой сад — на даче в Переделкино и в стихах. Сад перетекал в его поэзию, поэзия в сад. Не поразительно ли, что именно его роман нанес столь сокрушительный удар по тоталитарному советскому режиму, что оправиться от него уже не получилось. У себя на даче, в тишине, Борис Леонидович создал эту поэтическую летопись об ужасном и самом высоком и прекрасном — предельно правдивое и чистое повествование. А если посмотреть не изнутри, снаружи, то роман прозвучал призывом к жизни из-за колючей проволоки железного занавеса, в темном неизвестном советском холоде оказался «Живаго» — жизнь. Несмотря ни на что и здесь есть жизнь, которой так безумно, бесконечно, безнадежно жаль. Так мир воспринял роман Пастернака, которому удалось привлечь «любовь пространства» не только к себе.







Клеопатра
Юлия Борисова
Третий гонец
Михаил Воронцов
Второй часовой
Михаил Дадыко
Секст Помпей
Вячеслав Дугин
Агриппа
Гарри Дунц
Прокулей
Виктор Зозулин
Первый гонец
Эрнст Зорин
Режиссер
Сергей Кантур
Первый служитель
Иван Каширин
Долабелла
Владимир Коваль
Второй служитель
Алексей Котрелев
Октавий Цезарь
Василий Лановой
Постановка танцев
Марис Лиепа
Перевод
Борис Пастернак
Хармиана
Нина Русланова
Режиссер-постановщик
Евгений Симонов
Композитор
Лев Солин
Домиций Энобарб
Николай Тимофеев
Предсказатель
Иосиф Толчанов
Второй гонец
Олег Форостенко
Первый часовой
Семен Хмара